Литературный портал

Оразали знал, что безнадежно болен, слышал, как врач сказал жене: готовьтесь, перенёс три инфаркта, старость, ничего не поделаешь? Это был приговор. А его врач смешил: Ага,у вас жена молодая, долго жить будете! Пожилой мужчина отвернулся к стене, он не хотел умирать и не хотел жить, каждый раз испытывая страшную боль и каждый раз думая - пришел конец…
После смерти первой жены Оразали почувствовал себя сиротой, никто его так не опекал, как она. Он привык, что Куляш заботилась о нем, после ее смерти он долго стоял у платяного шкафа никак не мог подобрать галстук к костюму. Ему пришлось заново учиться жить, заниматься бытом и правильно распределять бюджет семьи. Некоторые говорили ему: «Повезло тебе, при твоей должности женишься на токал, парторганизация не придерется». Горько ему было слышать эти слова. Директор техникума, квартира – полная чаша, дети взрослые… Ему не до смеха было, в его возрасте остаться без половинки, что - лишиться опоры Он стал еще молчаливее, жена всегда ему делала замечание, прекрати хмуриться. Оразали ни с кем не мог посоветоваться, поделиться своими мыслями, не поймут, осудят.
Прошло много лет, но он никогда не забывал жену. С каждым годом он все больше испытывал к ней благодарность, за то, что она была рядом. И жалел, что не успел жене признаться, как она ему дорога и как он ее любит. Она была его крыльями, крепостью, в которой он чувствовал себя в безопасности, другом никогда не предавшим.
Мать восхищалась невесткой и относилась к ней, как к дочери, в благодарность за любовь к сыну. Родственникам она признавалась: « Я за него спокойна». С Куляш они прожили около тридцати лет, все житейские вопросы решала жена, воспитывала детей и работала с ним в одном техникуме. Ей было пятьдесят три года, когда после третьего инфаркта она скоропостижно умерла. После смерти жены жизнь для него потеряла смысл. Он сутками пропадал на работе, дочь с домработницей поддерживали уют в квартире. Друзья приглашали его в гости, хотели помочь ему устроить личную жизнь, он просил их не торопиться, подождать. А вскоре понял, ни одна красавица не заменит ему жены. Он с завистью смотрел на своих сотрудников, которые спешили домой, где их ждали жены. Он вспоминал прожитые годы и жалел, что мало уделял внимания семье. Годы без жены пролетели незаметно, в 1986 году после Декабрьских событий всех директоров учебных заведение коренной национальности уволили, младшая дочь вышла замуж, и тут взрослые дети решили, настала пора ему жениться. Обидно, никто из детей не предлагал поселиться в его доме, не было выбора, с годами дети от него отдалились, они крепко стояли на ногах, он им был почти не нужен. Отец нужен маленьким детям, неоперившимся подросткам, или взрослым детям-неудачникам которых до старости опекают родители. Обеспеченным и богатым детям отец не нужен. Внуки жили в другом городе и мало знали дедушку, а когда выросли, он стал им в тягость со своими нравоучениями. Страшно в старости оставаться одному. Теперь он жалел, что когда был моложе, не послушался друзей и не устроил личную жизнь, чем старее, тем труднее жениться. С каждым днем все невыносимее стало одиночество. Он вынужден был искать жену, его познакомили с Алмой. Она была умной, искренней и понимала, что женится он от безысходности. Любви между ними не будет…
Прошло более двадцати лет, а сердце не приняло другую женщину. Впервые за свои восемьдесят лет он не знал, что делать, как жить?» Он стал больным, немощным, в молодости привык за всех решать, помогать другим, долгие годы у него это получалось. А себе ничем не мог помочь…
После Декабрьских событий он быстро стал стареть, возможно, из-за того, что его выбросили из института, страшно в шестьдесят оставаться невостребованным…
С каждым днем он чувствовал, как стареет: тело, лицо, душа. Молодая жена уходила на работу, ей надо было зарабатывать пенсию, а он целыми днями лежал в одиночестве, и плакал. Дети с появлением молодой жены все реже звонят. Только себе он мог признаться, как разочарован в своих детях. Они с женой выполнили свой родительский долг: никто из детей не поблагодарил его, никто не торопился возвращать сыновний долг. Директорская семья относилась к местной элите, единственный техникум в небольшом городке - склады магазинов были открыты для его жены, вначале они сыграли старшему сыну свадьбу. Оразали считал, как отец он обязан о них заботиться, и помог им встать на ноги. Они получили хорошие должности, а в девяностые годы при приватизации лакомые куски недвижимости. Один приватизировал фабрику, другой административное здание в центре города. Оразали редко болел, а за ним незаметно кралась старость. Эх, если бы его предупредили, он бы нашел способ с ней бороться, а тут остался один на один с вечным врагом человечества. Дети, оперившись, все реже вспоминали отца, а разбогатев, разговаривали с ним барским тоном и замашки у них появились байские. Отца они презирали за то, что ничего не мог накопить, а то, что свои сбережения он потратил на них, помогал приватизировать объекты - забыли. Оразали даже радовался, что жена умерла, она бы не смогла пережить предательства детей, от всех он скрывал, как разочарован, и унижен… Всю жизнь он презирал слово «пенсионер». Ему казалось, что он никогда не будет пенсионером и презирал пожилых людей, считал - от безделья они болеют. Он выработал свою стратегию борьбы за жизнь и перестал доверять молодой жене. Алму было жаль ему, она чувствовала пренебрежение детей, потихоньку настраивала его против, и была, права, но родительский долг выше, предательства он не хотел соглашаться и прислушиваться к справедливым словам жены. От переживаний ему становилось хуже. Мужчина решил: надо попробовать побороться за жизнь, может что получится? Если честно - умирать ему не хотелось, он всю жизнь чего-то ждал, после смерти жены ждал, что в жизни его что-то изменится, после выхода на пенсию ждал, что его пригласят на работу. Мужчина решил поговорить со своим сердцем, попросить у него прощение, за то, что заставлял сердце страдать. Это он виноват, что оно стало болеть. Сердце у него было отзывчивое, доброе - после женитьбы оно очерствело, жена меняла не только внешний его облик, образ жизни, мысли, мечты. Она полностью завладела им и его сердцем. Оразали не хватало воздуха, он вышел на улицу, постоял, стало чуть легче - буду все делать, чтобы мы могли еще пожить – дал он обещание.
Однажды когда молодая жена ушла на работу, он подошел к зеркалу и стал себя разглядывать, как никогда где-то он прочитал, что к старости, человек становится похож на бульдога и согласился. Щеки у него обвисли, он стал ниже ростом, меньше в объеме и выглядел подростком. Впервые за много лет болезни он знал, что будет делать. Каждый день вспоминать счастливо прожитые годы. Он где-то прочитал - положительные эмоции лечат. В его жизни было много хорошего. Оразали с нетерпением стал ждать, когда жена уйдет на работу, вспоминал, записывал. Оказалось, у него в жизни было много хорошего. Свадьба, рождение одного, второго, третьего ребенка, защита диссертации, назначения, должности. Жаль, рядом нет человека, с кем можно было поговорить, поделиться. Это была борьба за жизнь или игра со смертью? От старых воспоминаний ему становилось легче, он постепенно стал самостоятельно вставать с постели. Время стало лететь быстрее, он повеселел и не выглядел мрачным. Жена не подавала виду и втайне готовилась к его смерти и удивленно спрашивала его: «Что ты делаешь? Молишься? С каждым днем ты выглядишь лучше и лучше». Он радовался, результат есть. Про себя Алма решила: муж поверил в Бога, оставшись один, наверное, молится, при ней стесняется, как никак- бывший коммунист. И одобряла, молодец, пусть живет долго! Он нужен ей, она привыкла, и даже полюбила его, вдвоем легче пережить испытания, которые им выпали. Оразали с ней не откровенничал, для него она была чужая. Если бы рядом была его первая жена, он бы рассказал ей, как разочарован, дети не оправдали его надежд. О боли, которая преследует его много лет, об одиночестве… Друзья признавалась: со старой женой стареть легче. Только рано ушла его жена, оставив его с тремя детьми в самое неподходящее для него время. Они с полуслова понимали друг друга, изучили привычки и были очень дружны. Недаром казахи говорят: «Ак жаулыгым касымда болсын». Если перевести, чтобы рядом жена была в белом тюрбане. В старину замужние женщины-казашки надевали головные уборы - тюрбаны - жаулык.
Куляш умерла, после учиненного скандала снохой-татаркой, решив отомстить свекрови за свои унижения, она выдала его тайну. У мужа твоего - есть любовница. Это был удар ножом в спину. Одна фраза негодяйки - стоила человеческой жизни. Куляш только успела, спросила: «Ты ее любишь, почему не сказал раньше?» Он испугался, пока искал слова-оправдания, жена умерла на его руках не получив ответа. Куляш ушла - обиженная и униженная. После ее смерти он ходил на могилу, просил прощение, скрыл от детей, что свело мать в могилу раньше времени, сноху пожалел, она валялась в ногах, ради внука просила не говорить мужу. Между ними существовал негласный сговор. Он пожалел сына и внука и себя наверное, чтобы не держать ответ перед детьми. Жаль, как мужчина не доверился сыну, он бы понял отца. Может, избавился от этой стервы. Такое прозвище ей дала жена. Он жалел Куляш, рано ушла в иной мир. Лучше бы он, а не она - мать нужна детям дочери-старшекласснице. После смерти дочь была рядом, училась в институте, выполняла работу матери убиралась, стирала, даже готовила как Куляш . Иногда ему казалось, что жена надолго уехала в гости к родственникам и скоро вернется. Когда Айгуля вышла замуж он впервые зарыдал, дочь уехала в Алматы а он остался один в огромной квартире Снохе -татарке он не смог простить смерть жены. Может поэтому он не любит ее детей, таких же, как она рыжих и наглых. Почему-то приезжая в гости они ведут себя по-хамски. Куляш была против брака сына. Альфия ей не нравилась, та нашла способ женить их сына на себе. Хитрюга забеременела, а потом пришла ее мать Фая такая же рыжая и наглая и потребовала сыграть свадьбу. « Я не дам дочь в обиду!» - С такими словами она разъяренная ворвалась в их квартиру «Опозорю вашу семью, твоего отца снимут с работы и с партии.» - пригрозила нахалка их семье. После свадьбы она не удержалась и похвасталась родственнице: «Это я предложила дочери окрутить сына директора!» Выйдешь за него, как сыр в масле будешь кататься – внушала она дочери. После свадьбы он видеть ее не хотел, а она приходила к ним со своими нравоучениями. Пока жена не сказала ей: «Мой муж работает на ответственной должности, прошу лишний раз его не беспокоить!»
После свадьбы сноха бойко забежала в их квартиру и заявила, что ей нравится спальня, здесь они будут жить. Свекровь выделила им его кабинет. Она специально купила им диван, чтобы собирать и разбирать его, таким образом, она решила вычеркнуть ее из жизни сына. Однажды Куляш плача рассказала: Альфия развалившись, спит на диване, а сын на полу, как собака. Пришлось кабинет превращать в спальню, тогда нелегко было приобрести квартиру сыну. Жена ушла из жизни оставив властвовать сноху в семье. И вторую сноху она не хотела и эта забеременев, стала полноправным членом их семьи. Он винил во всем сыновей и с досадой признавался жене: «Надо было разрешить им погулять, переспать с бабами, тогда бы они не женились на первой встречной!» А жена оправдывалась: во всем виновна твоя должность. Они не могут себе позволить то, что позволяют сыновья твоих преподавателей. За всю совместную жизнь ни одна их снох не работали, благодаря тому, что мужья подсуетились, приватизировали крупные объекты - жили богато, младшая дипломированная сноха свысока смотрела на старшую необразованную, считая, что жизнь удачно сложилась. А мужа упрекала, что живет плохо могла найти побогаче. Ах, если бы из жизни не ушла Куляш они бы вместе стали искать, где он ошибся? Только ей мог он довериться рассказать, как одинок. После того, как его отправили на пенсию, кончилась жизнь. Сразу замолкли телефоны, он стал невостребованным, работа заменяла ему семью, в техникуме он находился до вечера - дома никто его не ждал. Он был верен работе, отправлялся пешком, чтобы не торопясь обойти свои владения. Сотрудники с досадой говорили: что не сидится ему дома, с утра на работе. Он помнит, как его провожали на пенсию, было сказано много пустых, ненужных слов, он был уверен, что его оставят. Новый директор говорил, что завидует ему, наконец, он отдохнет. Оразали мягко поправил его, отдыхать ему не хочется, жена умерла, что будет делать он один в квартире. Но Арман Сагинович не торопился предоставлять ему работу. Оразали решил пора на отдых, а потом тишина стала мешать ему, он стал задыхаться в квартире. С годами он понял, что никому не нужен. Всем его родственникам и знакомым нужна была его должность. В девяностые годы старший сын упрекнул его: что остался он ни с чем. Времена изменились люди стали другими. А может всегда были такими? Просто для некоторых пришло их время. Может, рассказал бы он Куляш, что впервые встретил необыкновенную женщину, полюбил ее, только не мог осмелиться, не хотел разводиться. После смерти жены он не позволил себе жениться на ней. Она оказалась непорядочной женщиной всем знакомым рассказывала о связи и ее разговоры дошли до снохи. Жена верила ему, она работала с ним в одном учреждении и была в курсе всех дел - так надо для тебя! И прерывала все его разговоры о смене работы. Потом как-то она призналась, что наладила агентурную сеть, знала все новости и настроение преподавателей. Он старался меньше ее слушать, она была властной и жесткой. Во время приемных компаний, он приходил уставшим, тогда заранее готовились к любым мероприятиям и непрекращающиеся собрания изматывали его. Особенно горком, вот де была вся власть, перед ними он стоял по стойке смирно и чувствовал себя мошкой, которую в любой момент могу прихлопнуть. Любил ли он Куляш? Любил, как мать детей, друга, а та осталась в его памяти как страсть, запомнилось ее тело - внешность забылась. Оразали улыбнулся, у него немного было женщин, но каких!
Куляш следила за его гардеробом, утром сама подавала накрахмаленные рубашки и каждый день меняла галстуки, он послушно подставлял шею и укомплектованный уезжал на работу. Она успевала объездить все базы и склады, выбирала самое лучшее и вечером хвалилась обновами. В квартире стояла роскошная мебель из натурального дерева, вся в зеркалах. Столовые и чайные сервизы «Мадонны» разных цветов были ее страстью. Куляш обожала красивую посуду, красивые вещи, глаза ее блестели после очередной приобретенной покупки. По глазам он определял, не уснет и не успокоится пока не купить понравившуюся вещь. Жена – директора единственного техникума в городе была привилегированной особой. Воспоминания о жене вызывают в нем теплые чувства, потеряв ее, он плакал, и одиночества такого не ощущал - была работа, дети. Врачи Куляш в юности поставили неутешительный диагноз, они уверяли его, что его жена больна, и достойна, быть вписанной в книгу Гинесса, с таким диагнозом до пятидесяти лет не доживают. А она прожила 53 лет, вы – замечательный муж, создали хорошие условия, поэтому она прожила, может на десять лет дольше – успокаивали его врачи. По- хорошему, он не виноват, его сестра на похоронах с завистью говорила: «Как сыр в масле каталась, и умирать не обидно!» А тетя позлорадствовала: «Таким как раз умирать не хочется!» Покойнику завидуют – промелькнула мысль. Жена не любила его родственников старалась от них держаться подальше. «Опять пришли, сколько у них детей!» - восклицала она. Он пробовал ее успокоить, а она шепотом его просила: «Прекрати помогать. Они неблагодарные!» Почему так она говорила он и не понял. Всех родственников племянников и родню, он устраивал учиться. К стыду учились они плохо, приходилось ругать, никто, закончив учебу, так и не сказал: спасибо. Права была Куляш, не стоило им помогать. Все оказались неблагодарными, через мать он передавал родственникам свои претензии, но никто его не слушал. Многочисленная родня перестала общаться, как только он лишился должности. Иногда забегали, если кто-то из их чад не мог сдать экзамен, он сухо встречал и просил его не беспокоить, не может он теперь влиять на преподавателей. Тогда мамашки обвиняли его: из-за тебя детям ставят плохие отметки, мстят. А он в душе возмущался, некоторые преподаватели забыли о существовании директора Оразалы Ахметовича и навряд ли мстили. Врач разрешил ему каждый день совершать небольшие прогулки, он уставал, потом прогулки стали длительными, воспоминания менее приятными. Интересно, вопрошал - Оразалы есть ли абсолютная формула счастья? И в чем она заключается? Мои сыновья счастливее меня, один живет в трехэтажном, а другой в двухэтажном особняке в центре Алматы оба - хорошие бизнесмены. Не все у них гладко, случаются неприятности, у них ужасные жены - жирные, высокомерные, ленивые. Они этого не замечают. Живут как при капитализме: гувернанки, садовник, домработница, кухарка. Вот и вернулись к тому, от чего сбежали почти сто лет назад.
Почему я стал изгоем? Когда? Все разом от меня отвернулись. Кто виноват? Я сам? Он решил ответить для себя на эти вопросы, оставшись без работы и друзей. Были ли у него друзья? вроде были. А где они сейчас? Исчезли, а можно сказать, разбежались, как тараканы. Первые полгода ради приличия приглашали в гости. Как-то он их пригласил, трое не пришли якобы забыли. Он никогда не надеялся на друзей и на родственников, только на себя. Из болезненной ситуации будет выбираться сам - без помощи таблеток и врачей. Он - одинокий старик. Оразали подошел к зеркалу без майки оттуда, на него смотрел бледный изможденный пожилой человек, с мешками под глазами, распухшим от болезни лицом. С годами он стал худеть, плечи потеряли форму, обрюзгший живот не украшал его не атлетический трос. - А если это все облачить в хороший костюм получится ничего мужчина - подмигнув своему отражению, сделал он вывод. Впервые он смотрел на себя, до этого он боялся своего отражения: ко всему привыкает человек и к измене внешности – подумал он. Как бы я хотел вернуться в прошлое, только это несбыточные мечты меня не красят. Принимай себя, какой есть! И живи, сколько можешь! Вот сегодня я впервые поступил по-мужски, не стал жалеть себя, а принял вызов судьбы. Что меня ждет, сколько мне осталось жить не главное? Главное умереть с достоинством, не гнить и не ждать смерть, как избавление. Хватит лежать развалиной! Хочу умереть достойно. Он вспомнил, как в детстве верил, что есть загробный мир. Бедная Куляш, что от нее осталось. Меня похоронят рядом с ней, он построил мазар – склеп, молодая жена несколько раз спрашивала: где тебя похоронить? С Куляш или отдельно? А может построить мазар на нас двоих? Он делал вид, что не понимает, хотел воссоединиться с первой женой, а Алму будет неприлично хоронить с ними в одном мазаре. А потом жалел ее и думал, какая разница? Ты молодая – говорил он жене тебе рано умирать.
Оразали как книгу перелистывал свою жизнь и пришел к выводу. Жизнь человека – книга с каждым годом количество прочитанных страниц увеличивается. И ему, как читателю хотелось бы перечитать некоторые интересные главы. Значит, неплохим был я человеком, если есть что читать. Думал ли когда Оразали о старости? Каждый раз он спраштвает себя, честно говоря - никогда. Он не обращал внимания на стареющих людей, только когда старость пришла к нему, он оказался неподготовленным к встрече. Кажется, недавно он содрогнулся, зеркало безжалостно показало его сущность. А теперь привык. Молодая жена равнодушно наблюдала, как он стареет. А может, не замечала она вышла за него немолодого.
С чего начались его беды? С декабря 1986 года, когда молодежь вышла на площадь выступила против диктата Москвы. В душе он им сочувствовал, но ничего не мог и не хотел делать, ему оставалось совсем немного до пенсии. Он думал только о себе. Как выкрутиться в непростое время. Не потерять должность. Мучает ли его совесть? Иногда. Особенно его поразили слова сыновей: если бы не твоя должность, мы тоже вышли бы на площадь… Если бы не твоя должность - говорила жена, и теперь повторяли дети. Как ему хотелось сказать: если бы не моя должность. Вы бы не катались, как сыр в масле. Если бы не моя должность, никто не подал бы вам руки. Он молчал и думал, что был ли хорошим отцом, мужем, дети никогда не узнают его тайну. Он потерял с детьми какую-то родственную нить, может тогда, когда умерла Куляш и дети один за другим вылетели из семейного гнезда. Алму ему порекомендовали его друзья. Старая дева, никогда не была замужем, он удивился, когда она согласилась стать его женой. Чужой мужчина из другого города. Она рисковала, когда шла за него замуж. Потом созналась - устала от одиночества. Оразали чувствовал, как молодая жена страдает. Раньше он не обращал внимания на старых дев, по работе приходилось сталкиваться - обозленные, глупые они не умели лавировать, делал все грубо, как будто обухом били. Полюбил ли, он, ее за эти годы? Прошло двадцать лет, раньше она его раздражала, а потом он стал заставлять себя принимать ее такую, какая она есть. И жизнь стала налаживаться. С первой женой он прожил, когда был на пике славы. Они приехали из Алматы в этот провинциальный город, он стал директором единственного учебного заведения. Тогда были другие времена, они были знаменитостью в этом городе, их приглашали в гости, на юбилеи и свадьбы. Они сидели на почетном месте. Все было у них - хорошая квартира, мебель, хорошая одежда. Куляш была интересной женщиной не красавицей. Он любил жену, врачи предупреждали у нее больное сердце уезжайте, они уехали из алматы, и сердце у нее стало меньше болеть. Она родила ему трех детей двух мальчиков и девочку . Позже он вынужден был поменять местожительство, уехал из провинциального города и сыновья сложились, купили ему приличную квартиру в другом городе, сыновний долг они выполнили. Их жизнь складывалась удачнее, оба закончили московские вузы, смогли устроиться в южной столице и разбогатели. Редкие приезды заканчивались ссорами они ненавидели его новую жену. Упрекали его. Как он женился на ней? А ему хотелось спросить: а был ли у него выбор?
В его возрасте на ком женишься? Он ненавидел слово пенсионер - это приговор. Оразали успокаивает себя, я прожил неплохую жизнь, много повидал, с делегациями посещал Европу, встречался с пенсионерами, у них после пенсии жизнь только начинается, а у нас заканчивается. Везде пенсионерам полагается приличная пенсия, медицинская страховка. Оразали ушел с минимальной пенсией. Он отдавал жене деньги, она бурчала: мало, в душе он наделся, что в этом большом городе коллеги-директора пригласят его на работу, а они разом забыли о нем. Никто не приглашал в гости даже родственники, живущие в одном городе, перестали с ним общаться. Он раньше не верил, что имеет значение не человек, а должность, которую он занимает. Оразали решил от безделья написать книгу, написал за три года. Это были хорошие годы он был занят, книгу приняли плохо, оказывается в нынешнее время книги пишут по -другому. Надо было начинать с благодарности. Мужчина понимал, книга не принесет ему известности, он был хорошим специалистом, своим трудом хотел принести пользу Казахстану. У нас чиновники не читают книг, у них нет времени и желания, вырученные деньги он положил в банк. Молодая жена хотела, чтобы на эти деньги они съездили куда-нибудь, про себя он знал, что эти деньги сослужат ей хорошую услугу. Оразали не хотел умирать, он хотел жить, только не чувствовать себя раздавленным червем, и уйти с достоинством. В отличие от своих братьев всю жизнь пьющих и меняющих работу, как перчатки он оказался не у дел, никому стал не нужен. Мужчина не любит рассматривать фотографии, их у него много он бы их уничтожил. Он ненавидит свое тело, свою походку свое лицо. Какой дурак сказал, что старость прекрасна. Она никого не украшала ни мужчин, ни женщин. Оразали почему-то вспомнился рассказ Гайдара «Горячий камень». Неужели в ХХ1 веке не придумано лекарство от старости? А хотел бы он начать жизнь сначала? Сколько лет ему нужно? Пятьдесят? Пятьдесят лет старшему сну. Сорок пять младшему. Я не имею права на их возраст. Если бы дети слушались меня, я предостерег бы их, рассказал, как тяжело быть старым, только они не слушают меня. Они и слушать меня не станут них уже свои внуки. Даже погода влияет на мою жизнь. Каждый выпущенный спутник, вызывает боль в сердце, поднимает давление, приходится вызывать врача. Он представил, как умрет и никогда не увидит голубого неба, города, солнца, людей. Вроде ничего ценного не осталось в этой жизни. Он вспомнил Алму - вот ради кого надо жить! Молодая жена пошла на курсы массажа, чтобы делать ему массаж, она была немного странной, но выполняла добросовестно обязанности жены, научилась хорошо готовить, следила за его внешним видом. Он был нужен ей, она была простушкой и рассказывала, как боялась его храпа, долго училась гладить рубашки, у нее не было вкуса. Этому она не научилась, а он требовал, а потом махнул рукой. С каждым годом он чувствовал себя лучше, прогулки на свежем воздухе улучшили цвет лица, походка стала легче. Алма радовалась, скоро она выйдет на пенсию и они вдвоем будут ходить в гости, на прогулки. Оразали вернулся домой из магазина, купил кефир и хлеб. Утомился, прилег. Он увидел голубое небо, белые, кружевные облака, изумрудную зелень, было красиво и радостно. Он увидел себя молодого и красивого, а рядом на даче, стояла Куляш - молодая и красивая. Оразали пошел быстрой походкой, он хотел попросить у нее прощение, признаться в любви, и боялся, что она уйдет, Куляш смотрела на него и улыбалась. Впервые за двадцать пять лет после ее смерти он был счастлив, его лицо озарила улыбка, морщины исчезли, он с улыбкой лежал в постели, тело было холодным.

Шокан Алимбаев
Бебе в пробирке

Рассказы –

Шокан Казбаевич Алимбаев
Бебе в пробирке

Сараев прибыл в Алма Ату утренним поездом и, едва устроившись в гостинице, стал сразу разыскивать Бупегалиева. Прежде всего, по справочнику он сверил домашний адрес и телефон профессора и позвонил ему. Ответа не последовало.
Он позвонил еще раз, и в телефонной трубке опять раздались длинные дребезжащие гудки, прерываемые короткой паузой. Сараев опустил трубку и, собравшись, вышел из номера. У подъезда он сел в такси и поехал к Бупегалиеву. Дома его не оказалось. На звонок вышла пожилая русская женщина.
В одной руке она держала тряпочку из зеленой замши, которой, видимо, собиралась вытирать пыль с предметов в комнате, другой поправляя повязанный только что фартук, спросила:
– Вам кого? Бекена Аскаровича? Он уехал в лабораторию.
Заметив, как Сараев взглянул на ее руку с замшевой тряпочкой, она улыбнулась.
– Мы, соседи, все уговариваем Бекена Аскаровича жениться. Но он не слушает нас. Вот и приходится помогать, кто как может.
Она улыбнулась еще раз, потом серьезно спросила:
– А что передать Бекену Аскаровичу?
– Передайте, что к нему приезжал Сараев. Он знает меня. Впрочем, я, наверное, и сам увижу его.
Сараев попрощался и, спустившись к подъезду, сел в машину.
– Институт экспериментальной биологии. Лаборатория.
Таксист дернул рычаг, и «Волга» плавно понеслась с места. Расположившись на заднем сиденье у окошка машины, Сараев думал о профессоре. Один живет… Еще не женился, значит. Двенадцать лет прошло с тех пор, как у него умерла жена, а он все один. Видно, такой же аскет, каким был и раньше. Сараев вспомнил, как они, аульные друзья и однокурсники Бекена, женили его, и улыбнулся… В тот год они, двое аспирантов университета и двое студентов зооветеринарного института, приехали в Баян Аул на каникулы. Бупегалиев, молодой, но видный ученый, слыл надеждой и славой аспирантуры. Красивый и стройный, в костюме отличного покроя, он выглядел больше чем элегантно и мог даже показаться франтом. Но франтом он не был и часто отрицательно отзывался сам о своей привычке тщательно и с иголочки одеваться. Единственным недостатком его была небольшая хромота. Он слегка прихрамывал на правую ногу, и этот маленький физический дефект, почти совсем незаметный для окружающих, был для него источником мучительных и болезненных страданий. Чтобы как то скрыть хромоту, Бекен всегда носил с собой красивые инкрустированные трости. Он был достаточно привлекателен и без тросточек: аульные девушки при встрече не раз заглядывались на него. Но Бекен не замечал этого. Он много и увлеченно говорил о науке, о возможностях и перспективах биологии, которую изучал серьезно еще с первого курса университета. По его словам, биология была чуть ли не праматерью всех наук. «Вы только подумайте, – говорил Бекен, – как объяснить, например, то, что из сравнительно просто устроенной оплодотворенной яйцеклетки в течение короткого времени развивается исключительно сложный живой организм? Как объяснить это удивительное явление природы?» Но друзья и однокурсники Бекена лишь посмеивались над ним: к чему, мол, эти философские дебри? Займись лучше лирикой, Бекен. Заметив, как он становился поразительно застенчивым и неловким около девушек, они решили однажды подшутить над ним. Вернувшись в аул в этот раз на каникулы, они выбрали Айшу, самую красивую и бойкую девушку из тех, которые заглядывались на Бекена, и от его имени пригласили ее на свидание. От лица девушки об этом же сообщили Бекену. Место встречи назначили в овраге, поросшем мелким кустарником. Бекен отправился на свидание, ободряемый бесконечными хлопками и советами друзей. Но вскоре, прихрамывая, прибежал обратно. Он где то потерял трость и весь был счастливый и возбужденный. Друзья с любопытством обступили его и стали расспрашивать. Но смущенный Бекен молчал и не отвечал на вопросы. Так ничего и не узнав, раздосадованные и разочарованные друзья разбрелись по домам. Эта история не пропала бесследно для Бекена. Позже он женился на Айше и счастливо жил с ней, пока двенадцать лет назад она неожиданно не скончалась от родов. Ребенка не удалось спасти. Вскоре умер от болезни и единственный сын Бупегалиева Касым. Тяжело переживал эту утрату профессор. И без того замкнутый, он совсем уединился, оборвал все знакомства и отдался только науке. Как же выглядит он теперь, этот муж науки?
Сараев с нетерпением ждал встречи. Приблизив лицо к окошку, он вдыхал густой, наполненный истомой воздух и смотрел на город. Мимо проносились высотные дома, выстроенные в его отсутствие. Шесть лет уже не был в столице Сараев. Занятый своими исследованиями по улучшению породности овец в онтогенезе, он никуда не выезжал из области. Живописный Баян Аул он не хотел променять ни на какое чудо на свете.
Машина свернула вправо и по проспекту Ленина понеслась в горы. Из за густой зелени и высоких серебристых тополей не видно домов. С гор стремительно одна за другой тянутся в город машины, груженные яблоками. Кузовы их переполнены.
Сараеву вдруг удивительно сильно захотелось попробовать яблока, большого и красного, так и брызжущего соком. «Где и в какой стране, – думал он, – еще встретишь такое чудо город, эту густую непролазную зелень, эти серебристые тополя, под которыми в арыках бежит прозрачная снеговая вода Тянь Шаня, эти холмы, обремененные садами, эти арчу и ели, восходящие к вершинам снежного Алатау? Мекка зимнего спорта, Мекка красоты земной, родина астробиологии и теперь еще такого открытия эмбриологии». Сараев задумался. Очнулся он от толчка. «Волга» затормозила и остановилась. «Приехали», – сказал паренек и, отпустив руль, откинулся на сиденье. Сараев открыл дверцу, не без труда вынес грузное тело и рассчитался с шофером. «Волга» круто развернулась и понеслась вниз, в город. Сараев осмотрелся. Он еще не был в этом здании с тех пор, как институт обосновался здесь. Старый корпус его находился в городе. Маленький, невзрачный, он стоял, затерявшись за невысокими и густыми деревьями. Новый был большим, четырехэтажным, из стекла и железобетона.
Левое крыло плавно закругляется и придает зданию спокойный и строгий вид.
Невдалеке начинаются холмы и овраги. Склоны их облеплены колхозными садами.
Сараев еще раз окинул взглядом эту панораму и вошел в подъезд. В первой же комнате, куда он обратился, ему сказали, что лаборатория Бупегалиева находится наверху. Поднявшись на третий этаж и пройдя в конец левого крыла, Сараев остановился перед большой дверью, обтянутой черной блестящей кожей.
На графитовой табличке написано:
Лаборатория доктора биологических наук профессора Б.А.Бупегалиева
И чуть ниже:
ВХОД ВОСПРЕЩЕН
Сараев открыл дверь и, пройдя небольшой коридор, попал в просторный зал. По обеим сторонам его, на многоярусных полках, было расставлено множество аппаратов. Над одним из них в углу, с зародышем кролика, беседовали трое молодых людей. Один из них, высокий и броской внешности, заметил Сараева и пошел ему навстречу. Быстро взглянув на ученого и узнав его, он поздоровался и вежливо спросил:
– Вам Бекена Аскаровича?
Сараев слегка кивнул головой.
– Пойдемте, я покажу вам, – сказал юноша и пошел впереди.
Пройдя несколько комнат с техническим оборудованием, они очутились в другом зале. Здесь стояли аппараты с эмбрионами обезьяны и человека. Большинство из них были мертвые, судя по маленьким черным крестикам на стеклах колпаков.
Здесь же возвышались пустые матовые установки, предназначенные для больших эмбрионов. У одной из них стоял красивый мужчина средних лет, в элегантном костюме и с золотым пенсне. Слегка опираясь на тонкую инкрустированную трость, он внимательно смотрел, как двое молодых людей осторожно переставляли одну из больших установок. Подождав, пока они справились с трудным делом, Сараев подошел к профессору и поздоровался с ним по старому казахскому обычаю:
– Ассалам агалейкум, Беке…
Ученый обернулся и увидел Сараева.
– Азат… Как ты очутился здесь?
Профессор обрадовался. Лицо его осветилось сдержанной радостью. Молодые люди переглянулись и вышли.
– Я приехал для отчета о результатах исследований, Беке… Воздействие на зародыши овцематок в онтогенезе дало удивительно большие результаты… Да, о чем это я говорю? – спохватился Сараев. – Я приехал сегодня, Беке, прямо из Баян Аула. Все живы и здоровы в ауле. Часто вспоминают вас и жалеют, что вы никуда не выезжаете из Алма Аты. Все родственники и аксакалы передают вам привет. «После дорогого Каныша у нас остался Бекен… Правда, аллах запрещает создавать в чертовой колбе людей, но молодым виднее», – говорят они.
Профессор молчаливо слушал. Карие глаза его, окаймленные дугами широких и черных бровей, смотрели недобро. С трудом оторвавшись от каких то мыслей, он мрачно произнес:
– Аксакалы передают привет, говоришь? А я то думал, что угодил им… – Недобрые огоньки снова мелькнули в его глазах.
Сараев внимательно посмотрел на друга. Да, он сильно изменился за эти годы.
Посеребрились виски. Карие глаза, которые в молодости были неотразимы, смотрели сейчас враждебно и утомленно.
«Три месяца этого дьявольского напряжения, – сочувственно подумал Сараев. – Невольно скрутишься…» И вслух добавил:
– Я внимательно следил за вашими опытами, Беке. Прогрессивная общественность Запада сравнивает их с тем страшным ударом, который в XVI веке был нанесен церкви гелиоцентрической системой мира Коперника. Эта оценка – наша национальная гордость, Беке… Кстати, покажите мне этот нашумевший эмбрион.
Профессор вздрогнул и непонимающе посмотрел на друга. Потом, видимо, смысл слов, сказанных Сараевым, дошел до него, потому что он горько улыбнулся и концом своей трости указал на большой инкубатор из плексигласа. Сараев подошел к нему и стал рассматривать эмбрион. Он был уже довольно большой.
Его непомерно развитая голова, маленькое сморщенное личико, на котором неопределенными пятнами намечались глаза, зачаточные ручки и ножки, толстая пуповина, соединявшая его крохотное тельце с искусственной плацентой, вызывали какое то странное чувство фантастичности явления. Это существо с намечающимися уже признаками пола казалось удивительно уродливым, хотя Сараев отлично знал, что ничего уродливого в этом трехмесячном эмбрионе не было.
– Он… он двигается?
– Двигался. – Профессор мрачно улыбнулся. – Но теперь он никогда не будет двигаться…
Сараев вопросительно посмотрел на профессора. Глаза его сверкали странным огнем.
– Уже сутки, как я оборвал его жизнь, вчера, на рассвете… Еще никто не знает об этом… – упавшим голосом проговорил Бупегалиев. Лицо его побледнело, острые скулы обозначились резче.
– Вы остановили свои опыты, Беке?… Не может быть!…
Профессор не отвечал.
– А ваши исследования? А наука? Разве вы забыли, что от вас с нетерпением ждут конца ваших исследований? – невпопад сыпал от волнения Сараев. Он не мог еще постичь всю суть происшедшего факта.
– Основные цели наших исследований достигнуты успешно, Сараев. – Профессор нахмурил лоб, сдвинул густые брови, и в эту минуту его аскетическое лицо стало неумолимо суровым. – Да, достигнуты успешно, Сараев, – жестко повторил он. – Эмбрион жил и развивался в течение трех месяцев. Ни в одной лаборатории мира не достигнуто еще ничего подобного. Реальной стала возможность получать неограниченное количество зародышевых тканей для пересадки на человеческие организмы любого возраста. Открылись перспективы уничтожения наследственных и врожденных уродств еще в эмбриогенезе.
Появилась надежда преждевременной борьбы с такими страшными болезнями, как рак и лейкемия. Наконец стало возможным регулировать пол возрождающегося к жизни зародыша. Разве не хватит для меня и этих исследований? – Профессор с укором взглянул на друга, и где то далеко в глубине его карих глаз мелькнуло что то похожее на горечь.
Сараев подошел к другу и положил ему на плечо большую тяжелую руку.
– Ничего я не хочу от тебя, Беке, – мягко и, как всегда, внушительно произнес он. – И на твоих старых друзей я, быть может, больше всех радуюсь твоему открытию. Но этот триумф мог быть в десять раз больше, если бы не эта досадная оплошность. Вы же знаете, Беке, сколько усилий стоило Хертигу и Рокку лишь только зафиксировать оплодотворение женских яйцеклеток? А каких трудов стоило Петрову и Шеттлзу довести их до стадии морулы? Вы затратили столько усилий, достигли, наконец, того, что эмбрион стал жить, и вдруг, почти у самой цели, оборвали жизнь развивающегося зародыша. Чем можно объяснить этот странный и парадоксальный поступок? Как вы решились оборвать жизнь этого трехмесячного беззащитного ребенка? Какие способности вы убили под этим рельефным и великолепным лбом?
Если бы вы были ученым зарубежного мира, Беке, за один лишь эксперимент религия и ее многочисленные апостолы мгновенно накинулись бы на вас. Против вас был бы начат судебный процесс по обвинению в разной ереси, наподобие той, что вы открываете «фабрики по производству детей». Совсем недавно из Италии пришло сообщение. Печатный орган Ватикана «Оссерваторе Романо» заявляет: «Человеческая жизнь есть дар божий, и мы должны относиться к нему со священным благоговением». Можете представить себе, какую возню поднимут завтра эти гнусные лицемеры, восклицая, что преступно давать жизнь зародышам, но вдвойне преступно лишать их ее? Ибо даже зародыши имеют душу, как об этом сказано в церковном каноне 1918 года.
Мы должны показать миру, в том числе и Ватикану, превосходство нашей советской науки. Но что мы скажем завтра ученой общественности мира? Скажем, что из за минутной слабости, из за сентиментальных мыслей профессора Бупегалиева мы оборвали жизнь зародыша и остановили опыт уникальной ценности? Это мы скажем завтра нашим ученым коллегам?
Бупегалиев поднял усталые глаза и тихо произнес:
– Мы скажем им, что в питательной среде отсутствуют красные кровяные тельца и развитие эмбриона приняло уродливый характер…
– Допустим, Беке… А как мы ответим перед собою за то, что убили этого маленького и курносого мальчика?
– Азат… – Голос Бупегалиева дрогнул, потом снова выровнялся, словно натянутая струна. – Напрасно ты так обвиняешь меня, Азат. – Профессор поднялся с места, прихрамывая, прошелся по лаборатории и, насмешливо взглянув на Сараева, раздельно произнес:
– Никто и никакой суд не вправе обвинить меня в жестокости по отношению к этому эмбриону. Никому из друзей моих и коллег неведомо, как я любил и оберегал его. Я наделил его здоровой и сильной наследственностью. Каждый день, не зная ни сна, ни отдыха, я проводил в бесконечных расчетах, надеясь соединить все элементы, необходимые для его развития, и выбрать, таким образом, самый лучший и самый счастливый вариант из тысячи возможных. Долго и терпеливо я наблюдал, как из неопределенного эмбрионального облака образовался сперва сгусток, а потом и бесформенный комочек живого тельца. А когда он задвигался, о, как я обрадовался, когда он задвигался! Я утроил свои усилия. За своим покойным сыном я не ухаживал так, как ухаживал за этим маленьким человечком. Целые дни, забыв о своем звании доктора, я хлопотал и проводил у инкубатора, как счастливая молодая мать проводит целые дни у колыбели своего ребенка. Я боялся, как бы он не заболел. Я боялся, как бы он не стал гением идиотом, подобно американским близнецам братьям Джорджу и Чарльзу, обладающим феноменальной памятью, но не способным усвоить даже простейшей арифметики. Я следил за каждым граммом вводимой в инкубатор жидкости, за каждой сотой долей температуры его маленького тельца. Любуясь его большой головкой и рельефным лбом, его маленьким носиком и миниатюрными ручонками и ножками, я видел его в своих мечтах уже взрослым и сильным, талантливым и красивым. Я хотел, чтобы он владел всем: гением, богатством, славой, могуществом – всем, что только может дать жизнь выдающемуся человеку. Я хотел дать ему счастье, недоступное для смертных. Я хотел сделать его самым счастливым существом на свете. Но я ошибся, Сараев! – Профессор остановился, потрогал свой крутой лоб, словно стараясь разгладить его, и снова продолжал: – Уже сейчас миллионы людей на земле с напряженным вниманием следят за ним и за этими опытами по выращиванию человеческого эмбриона в искусственных, лабораторных условиях. Его зачатие люди считают едва ли не восьмым чудом света. Все ждут его рождения, и оно, конечно, ни для кого не осталось бы тайной. Имя первого человека, рожденного в искусственных, лабораторных условиях, произносилось бы во всех странах, на всех языках и наречиях. «Бебе в пробирке» назвали бы его острословы французы, «бэби в бутылке» отозвались бы англичане, или просто «человек из инкубатора», как сказали бы другие. Шаг за шагом, в течение всей его жизни эта слава неотступно преследовала бы его. Каждое движение его, каждый порыв этого несчастного существа омрачался бы ею. Вы представляете, какая это страшная и странная слава? А завтра, когда он вырос бы, стал взрослым и спросил у меня, а кто его родители и где они, – что я ответил бы ему? Ответил бы, что его папа и мама – это пробирки и колбы или форсунки и инкубаторы? Это я сказал бы ему? – Профессор остановился и перевел дух. – Нет, я никогда не решился бы произнести эти слова… Три месяца эта мысль изо дня в день и по ночам преследовала меня, пока вчера я не покончил с ней… и убил моего бедного и любимого мальчика… – Профессор кончил. Лицо его исказилось от какой то внутренней боли. Беспомощно оглядываясь вокруг, он зачем то достал платочек и стал вытирать им свое пенсне. Потом, прихрамывая на правую ногу, он подошел к креслу, к которому была прислонена его тонкая инкрустированная трость, и, взяв ее, направился к выходу.
Осунувшийся и побледневший, постаревший в эти месяцы на целые годы, он совсем не походил сейчас на прежнего Бупегалиева, гордого, надменного и сильного аристократа в науке. Казалось, он и хромал сейчас больше…
Растерянный и озадаченный, Сараев смотрел ему вслед, не в состоянии уловить сейчас ни одной своей мысли. Профессор остановился перед массивной кожаной дверью, открыл ее левой свободной рукой и, сильно прихрамывая на правую ногу, вышел.
Сараев остался один в лаборатории. Он еще ничего не мог уяснить себе. Почему профессор так разволновался? Разве он сказал ему что нибудь особенное? Разве не говорил Сараев всегда правды своим друзьям и ему, Бупегалиеву? Профессор ушел и даже забыл пригласить его домой, его, Сараева, своего старого друга, который так хотел увидеть и который так искал его… Сараев бесцельно посмотрел на многочисленные стеклянные колыбели, разложенные на столах, на огромные матовые установки, так и не дождавшиеся большого ребенка, и остановился взглядом на мощном инкубаторе из плексигласа. Внутри его в питательной жидкости плавал мертвый ребенок. Он застыл в неподвижной, скрюченной позе, из которой ему уже никогда не суждено было разогнуться.
Машинально скользнув взглядом по его ручонкам и ножкам, по его маленькому сморщенному личику, словно силившемуся выкрикнуть что то, Сараев неожиданно вздрогнул. Стремительная, как молния, мысль обожгла ему мозг и так же неуловимо исчезла. Как он не догадался раньше? Как он не понял этого раньше?
Этот большой и безжизненный эмбрион был, несомненно, сыном его, уже седеющего профессора…
В этот день профессор не только остановил опыты. В этот день он потерял своего последнего сына.

Шокан Алимбаев
Формула гениальности

Шокан Алимбаев
Формула гениальности

Великая мечта. Даже слишком великая для мечты.
Автор

ПОЯСНЕНИЯ НЕКОТОРЫХ КАЗАХСКИХ СЛОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В ТЕКСТЕ

Ага – почтительное обращение к старшему, дословно: брат.
Алтыным – золото мое.
Байбище – дословно: старшая жена.
Балам – сынок.
Баурсаки – кусочки пресного теста, сваренные в кипящем жире.
Бесбармак – казахское национальное блюдо.
Дастархан – скатерть.
Джайляу – летние пастбища.
Кайнага – брат мужа.
Карагым ау – светик мой.
Куман – медный кувшин.
Курт – сухой овечий сыр.
Мыркымбай – нарицательное имя недалекого и нечистоплотного в нравственном отношении человека.
Сурпа – мясной бульон.
Торь – самое почетное место в юрте.
Тундук – верхний полог юрты.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

«Много дерзновенности в следующих словах: Истина, над которой напрасно трудились величайшие мастера человеческого познания, впервые открылась моему уму. Я не решаюсь защищать эту мысль, но я не хотел бы от нее и отказаться».
Кант, Иммануил

1

В эту ночь Наркес стоял перед своим Рубиконом. Шагая по кабинету, он уже в сотый раз обдумывал во всех деталях эксперимент, который ему предстояло начать завтра. Этого дня он ждал долгие годы. Как же теперь удастся провести его?
Высокий и худой, ступая веско и с достоинством, Наркес был погружен сейчас в свои мысли. Длинноволосый, в розовой рубашке, придавшей мягким и выразительным чертам тонкого и бледного лица необыкновенную чистоту и одухотворенность, в белых джинсах, он выглядел намного младше своего возраста, хотя ему и было уже тридцать два года. Только слишком смелый и твердый взгляд и свободные движения, исполненные большой внутренней силы, говорили о том, что он давно уже не юноша. Медленно меряя шагами комнату и машинально окидывая взглядом длинные ряды книжных шкафов из красного дерева со статуэтками над ними, стопки книг, лежавшие прямо на ковре на полу, он думал о своем.
Собственно, в сеансах гипноза, которые начнутся завтра, почти нет ничего необычного. Благодаря могучему влиянию на психофизиологические процессы организма на молекулярном и субмолекулярном уровнях, возможности изменять нормальные и патологические состояния его в больших амплитудах, гипноз давно используется для борьбы с разными тяжелыми недугами, для устранения кратковременных болезненных состояний и для целенаправленного усиления психики и общего состояния организма человека во многих областях медицины, в промышленности, космонавтике, педагогике, спорте, исполнительском и композиторском творчестве и других сферах человеческой деятельности. Необычной была только цель этого эксперимента: воздействуя гипнотическим внушением на индивидуальные способности пациента, стимулировать и резко усилить их, несмотря на то, что всей своей биохимической структурой организма он не готов к этому. Нелегким был для него путь к этим сеансам. Прежде чем приступить к ним, он много лет работал над проблемой усиления доязыкового мышления у животных. Все его «поумневшие» в результате экспериментов мыши, крысы, кошки, собаки стали сенсацией в мировой науке. После них он перешел к обезьянам, достиг положительных результатов в работе и с ними, но по некоторым соображениям воздержался от их обнародования. Он провел на приматах большое количество опытов, постепенно совершенствуя свой метод и мастерство. Последний из них закончился трагически. Операция на мозг была – сделана обезьяне по кличке Джама. Через несколько месяцев она стала особо выделять Наркеса из числа всех сотрудников, работавших с подопытными животными. Едва он появлялся в питомнике, где содержались все обезьяны, как Джама начинала радостно скулить и бегать в вольере, глядя на него блестящими преданными глазами и одновременно усиленно жестикулируя пальцами рук. Наркес долго не придавал этому значения, считая это обычной привязанностью, животных к людям, которых они видели чаще других. Но однажды, когда он вошел в питомник, Джама поспешно вскочила с места, припала к решетке вольера, снова отбежала и села на пол, усиленно жестикулируя. Наркес старался понять смысл того, что она пыталась ему объяснить. Джама перестала вдруг жестикулировать, подбежала к решетке и, скуля, тщетно старалась просунуть голову между толстыми железными прутьями. Она была явно чем то обеспокоена. Наркес подошел к ней и погладил ее голову. Джама тут же обеими руками схватила его руку и стала осыпать ее благодарными поцелуями. Наркес старался освободить руку, но обезьяна крепко держала ее. Тогда он с усилием выдернул ее и, слегка покраснев, невольно посмотрел по сторонам. Но никого из содержавших питомник рабочих в помещении не было. Он быстро вышел наружу, пытаясь уйти от наваждения. Что за напасть? Неужели обезьяна полюбила человека и по своему проявляла свою любовь к нему? В тот же день, чтобы полностью удостовериться в своей догадке, Наркес приказал рабочим поместить Джаму в отдельной клетке и впустить к ней огромного самца гориллу. Джама с яростью набросилась на него, и ошарашенный самец, вступив сперва в схватку, вынужден был потом отступить и убраться из клетки. После короткого яростного поединка Джама грустно и укоризненно посмотрела на него. Наркес приказал рабочим снова поместить обезьяну в вольер и поспешил выйти из помещения, чтобы освободиться от неприятных ощущений. Это была его великая победа как ученого. Не оставалось никаких сомнений в том, что возросшее мышление обезьяны отвергало представителя своего вида и стремилось к высшему индивиду. В то же время было совершенно очевидно, что чувство, которое она питала к нему, выходило за рамки простой привязанности и за рамки простого инстинкта. После этого открытия, которое потрясло его, Наркес стал все реже и реже бывать в питомнике. Во время его редких посещений Джама уже не делала ему прежних знаков, но стала почему то хиреть, постепенно все больше и больше. Ветеринары, осмотревшие ее, не нашли никаких признаков болезни. Однажды один из рабочих, ухаживавших за животными, пришел к нему в кабинет и сообщил, что подопытная обезьяна при смерти. Наркес вошел в питомник. Джама лежала на полу, истощенная до последней степень и полностью лишенная сил. При виде его она слабо шевельнулась и из глаз ее, смотревших на него печально и преданно, медленно потекли крупные слезы. Последними усилиями она протянула сквозь решетку Наркесу руку. Наркес присел на корточки и погладил ее своей рукой. Джама тихо заскулила и тут же на глазах у него испустила дух. Этот трагический случай надолго прервал его опыты. «Зачем он идет против природы? Зачем он идет против ее возможностей и ее естества? – спрашивал он тогда себя. – Разве мощное усиление мышления обезьяны и максимальное осмысление и приближение ее чувств к человеческим не обернулось для нее трагически? Потому что это превысило границы мышления, установленные природой для этого вида. Имеет ли он право превышать границы человеческого разума, установленные для каждого индивидуума его генотипом – типом наследственности и, в частности, генетикой его интеллекта? Не обернется ли это для человека так же трагически, как и для Джамы? Не обернется, потому что в случае с обезьяной было превышено мышление целого вида, а усиление способностей людей будет варьировать их сознание в пределах одного вида», – размышлял Наркес.
В необходимости открытия некоего универсального принципа стимуляции и усиления человеческих способностей, своего рода формулы гениальности, его убеждало множество явлений. Величайшие мыслители всех времен и народов постоянно сетовали на уровень развития своих современников и время от времени выражали робкую надежду на то, что когда нибудь в далеком будущем будут найдены какие либо пути повышения способностей человека. Но долгие тысячелетия человеческой истории это было лишь призрачной надеждой и призрачной мечтой. И только теперь настало время претворить эту мечту в явь, совершить, быть может, самое большое за всю историю науки открытие. Резко активизировать способности человека, воздействуя на центры тех способностей, которые он проявляет, дать ему возможность стать полноправным творцом этого мира, настоящим властелином Вселенной – это ли не грандиознейшее открытие и не оно ли нужно людям больше, чем все другие открытия за всю долгую историю человечества? В самом деле, сколько человеческих судеб было загублено только потому, что людям не хватило самого главного – способностей, силы интеллекта и производных от них – воли, упорства, дерзания? Сколько больших и малых несбывшихся надежд и несбывшихся свершений было похоронено по этой причине?
Если эксперимент, который он задумал, окончится успешно, то одаренность перестанет быть случайной игрой природы, результатом редкого или редчайшего сочетания генов в зависимости от ее величины. Отныне человек будет сам управлять своими способностями, вызывать из небытия ту их разновидность, которая ему понадобится. Человечество резко повысит свою интеллектуальную мощь, необходимую для решения тех грандиозных задач, которые поставят перед ним цивилизация будущего и исследования внеземных миров. Эпоха эта будет нуждаться в гигантах мысли и дела, и она получит их. И надо сегодня браться за решение этой проблемы, самой грандиозной, которая когда либо вставала перед человеком, Медленно меряя шагами комнату, Наркес подошел к невысокой и широкой стеклянной витрине, стоявшей рядом с письменным столом у окна. В левой части ее лежал раскрытый диплом и золотой значок лауреата Ленинской премии. В правой части витрины лежал раскрытый Нобелевский диплом. Тут же под стеклом в футляре тускло светилась Большая золотая Нобелевская медаль. Наркес перевел взгляд на стол. Он был завален бумагами, журналами, книгами, международными авиаконвертами с зарубежными штемпелями. Словно охраняя весь этот покой и хаос, на бронзовой подставке по обеим сторонам старинной высокой чернильницы, вытянув перед собой мощные передние лапы, лежали два больших бронзовых льва. «Правильно ли я выбрал пациента для эксперимента? – думал Наркес, разглядывая львов. – Не ошибся ли в нем? Пожалуй, нет». Он повернулся и так же медленно пошел в обратную сторону.
У него было несколько кандидатур, давших согласие на участие в уникальном эксперименте. Из всех их Наркес, почти не раздумывая, остановился на одной. Ему сразу понравился этот высокий, смуглолицый и симпатичный юноша с небольшими глазами и с нежным девичьим именем Баян. Несмотря на внешнюю юношескую застенчивость, в нем чувствовалась какая то твердость духа, та внутренняя сила и упорство, без которых невозможно обойтись в сложном будущем эксперименте.
Наркес многократно беседовал с Баяном, объясняя ему суть предстоящего опыта, все его значение и ответственность, и каждый раз оставался доволен им. Юноша постоянно и настойчиво повторял о своем согласии. Было получено и согласие его родителей, Батыра Айдаровича и Айсулу Жумакановны Бупегалиевых. Баян был студентом первого курса математического факультета Казахского государственного университета. Преподаватели характеризовали его как хорошего студента. Наркес дал возможность Баяну сдать зимний семестр и отдохнуть до конца каникул. Юноше семнадцать лет. Он сделает из него большого математика. Пока он берет пациента с обычными способностями, чтобы больше гарантировать успех эксперимента. Позже он докажет, что талантливым можно сделать человека и весьма умеренных способностей. Все знают, что уникальной человеческой личности соответствует уникальный биохимический комплекс. Но никто не знает, что, сделав индивидуальный биохимический комплекс уникальным, можно получить уникальную человеческую личность. Наркес был уверен в успехе эксперимента, ибо он ничем не отличался от тех многочисленных сеансов гипноза, которые проводили он и его сотрудники в клинике при Институте экспериментальной медицины, которым он руководил. Суть их оставалась прежней. Слово было громадным созидающим фактором управления высшей нервной деятельностью. При многократном целенаправленном внушении оно влияло на течение циклических процессов в организме, на биологические ритмы человека и способствовало возникновению новых феноменов в его физиологической природе. Надо провести десять сеансов, чтобы раз за разом закреплять и развивать действие гипноза на глубины сознания и психики. Сперва он затронет некоторые психофизиологические процессы, потом по принципу цепной реакции постепенно подчинит себе все функции организма. Мозг в этих прямых и обратных причинных связях с организмом как самая уникальная саморегулирующаяся система будет постоянно перестраивать свою работу, пока не достигнет своего должного устойчивого состояния и не станет еще сильнее и боеспособнее. Сможет ли он теперь получить результаты, на которые надеется? Оправдаются ли его надежды?
Правда, он не поставил в известность о предстоящем эксперименте академика – секретаря биологического отделения Академии наук Карима Мухамеджановича Сартаева и ни словом не обмолвился о нем в плане научных работ за этот год. Иначе он и не мог поступить, ибо при чрезмерно большой внешней любезности и дружеском участии при встречах Карим Мухамеджанович очень плохо относился к нему. История эта длилась уже долгие годы. Семь лет назад Наркес получил Нобелевскую премию за монографию «Биохимическая индивидуальность гения». Несколько позже – Ленинскую премию за работы по усилению доязыкового мышления у животных. Все это не нравилось Сартаеву, считавшему себя первой величиной в биологической науке в Казахстане. По своей специальности Карим Мухамеджанович был биохимиком, и область его научных интересов довольно близко соприкасалась с областью исследований молодого ученого. Шесть лет назад Наркесу предложили должность академика секретаря биологического отделения Академии наук, от которой он отказался, потому что хотел быть в гуще научных поисков и экспериментов, которые велись в Институте. Это и было главной причиной того, что Карим Мухамеджанович недолюбливал Наркеса, считая его единственным серьезным претендентом на свое место. При первом и втором избрании Наркеса в академики Сартаев выступил с блестящей речью в его поддержку, но каждый раз тайно голосовал против. Оглашение результатов второго тайного голосования вызвало смех у присутствующих, ибо всем было ясно, кому они принадлежали. «Многомудрый муж» полагал, что в большом числе академиков голос его останется не узнанным. Долгие годы он не прекращал тайную борьбу с молодым ученым. Был слишком хорошо осведомлен о всех делах в Институте. А вот через кого – Наркес никак не мог понять этого. Если бы не поддержка президента Академии Аскара Джубановича Айтуганова, его дела обстояли бы несколько сложнее, потому что Карим Мухамеджанович был одним из асов общественной жизни Академии. Непостижимая инертность его мышления упорно не желала считаться с мировой славой Наркеса и его трудами. Это был удивительный, но далеко не таинственный феномен человеческой психологии. «Ничего, обойдется, – жестко думал о Сартаеве Наркес. – До тех пор, пока он будет гнуть свою линию, пользуясь служебным положением, до тех пор он не услышит от меня ни одного доброго слова. Понимание это нужно ему, а не мне. Что касается меня, то я могу согнуть в бараний рог не только Сартаева, но и всех сартаевых, которых когда либо встречу в своей жизни. Конечно, принимать всю эту историю близко к сердцу не стоит. Кому то надо двигать науку вперед, а кому то – цепляться за полы одежды идущего впереди. Все в порядке вещей. Так что беспокоиться здесь особенно нечего».
Наркес еще раз вспомнил о своих последних наставлениях медсестре, которой предстояло продежурить ночь в послеоперационных палатах, в одной из которых находился Баян. Вроде все учтено. Теперь можно и отдохнуть. Дома все давно уже спали. Наркес взглянул на часы: было половина четвертого. Он вышел из кабинета, прошел в темноте по широкому длинному коридору и на ощупь открыл дверь спальни. Войдя в нее и осторожно продвигаясь в темноте, Наркес нажал кнопку светильника на арабском столике у своей кровати. Комната осветилась слабым зеленоватым светом ночника, вылитого в форме тяжелой виноградной грозди, свисавшей с лозы. Шолпан и трехлетний Расул сладко спали. Разобрав свою постель, Наркес взял со столика будильник, поставил стрелку на половину восьмого утра, завел его и лег спать. Но спать не хотелось. Помимо воли одолевали мысли о предстоящем эксперименте. Забылся Наркес где то под утро.

2

Проснулся он от звона будильника. Шолпан и Расула в комнате не было. Энергично потянувшись в постели, встал и Наркес. Когда он вышел в коридор, Шолпан, открыв дверь, выводила одетого Расула на лестничную площадку, чтобы отвести его в садик. Мать на кухне готовила завтрак. Наркес не спеша умылся, осушил лицо широким и длинным махровым полотенцем и прошел в зал. Тут пришла Шолпан: садик, в который ходил Расул, находился рядом с домом.
Через некоторое время мать позвала их к столу.
– Ну, как спал, Наркесжан? – спросила она сына, зная, что он поздно лег ночью.
– Вроде выспался, – ответил Наркес.
Шолпан налила себе чай и стала завтракать. Лекции в институте иностранных языков, где она работала преподавателем французского языка, начинались в восемь с половиной часов утра. Наспех выпив две пиалы чая и вставая из за стола, она обратилась к Наркесу:
– Ну, дорогой, желаю, чтобы все у тебя прошло удачно.
Наркес молча кивнул. Оставшись с матерью, они не спеша позавтракали, беседуя на темы, далекие от предстоящего эксперимента. После завтрака Наркес стал собираться на работу. Оделся, подошел к зеркальной стене в коридоре. Внимательно посмотрел на свое отражение. Лицо не выглядело утомленным, несмотря на бессонную ночь.
Наркес надел пальто, обернул шею широким красным шарфом и натянул меховую шапку. Увидев в зеркале мать, наблюдавшую за его сборами, мягко улыбнулся.
– Желаю тебе удачи, – напутствовала мать, провожая сына до двери. – Позвони, если выберешь время.
– Постараюсь, – улыбнулся Наркес и вышел.
Погода на дворе стояла чудесная. Было начало марта. Ярко светило солнце. В последние дни очень потеплело. И хотя грязный, ноздреватый снег на улицах и на тротуарах еще не таял, но чувствовалось, что весна не за горами.
Немного пройдя перед домом, Наркес оглянулся. Мать стояла у окна. Только она одна знала, какой путь прошел он до сегодняшнего дня, до сегодняшнего эксперимента.
В январе у них умер отец. После смерти отца Наркес привез мать из родных мест в Алма Ату, надеясь, что с ним ей будет легче, чем с другими детьми. Все еще не пришедшая в себя полностью после тяжелого потрясения, вызванного смертью мужа, она находила время думать и о нем, Наркесе. Кто измерит всю глубину материнской любви? Наркес махнул матери рукой и, пройдя немного в глубь двора, спустился в подземный гараж. Через несколько минут из подземелья мягко выкатилась длинная белая «Балтика», плавными и обтекающими формами похожая на огромную гоночную машину. Наркес выехал со двора, свернул на улицу с широкой аллеей посередине и через некоторое время выехал на проспект Абая.
В Институт он приехал к девяти. Не поднимаясь к себе, сразу же направился в клинику, расположенную тут же, во дворе. Поднявшись на второй этаж, прошел к послеоперационным палатам. На посту пожилую русскую женщину сменяла молоденькая девушка казашка. Поздоровавшись с медсестрами, Наркес спросил:
– Анна Николаевна, как Баян спал ночью?
– Спал хорошо, Наркес Алданазарович, и чувствует себя неплохо. Жалоб никаких нет, – добавила она.
– Хорошо, – поблагодарил Наркес.
Тут подошел Капан Кастекович Ахметов, опрятно и модно одетый сухощавый мужчина среднего роста лет тридцати семи восьми. Он работал заведующим лабораторией экспериментальных исследований биополя человека и был одним из лучших психоневрологов Института. За ним прочно укрепилась репутация экстрасенса и весельчака острослова.
– Сперва было слово, – шутливо, как всегда, и высокопарно произнес он знаменитую фразу.
– Сперва было деяние, – скорее серьезно, чем шутливо, ответил Наркес.
– И слово предшествовало деянию…
– Сказанное слово уже было деянием, – невозмутимо парировал Наркес, готовый отразить сколько угодно словесных Выпадов.
– Сдаюсь! – улыбнулся Ахметов, Они крепко пожали друг другу руки.
– Ты позволишь мне присутствовать сегодня в исторический момент на историческом сеансе? – с улыбкой и по дружески спросил Капан Кастекович.
– К сожалению, нет, – медленно и твердо, как всегда, ответил Наркес. – На этот раз учебного представления не будет. Эксперимент очень сложный, буду проводить его наедине с пациентом.
– Желаю удачи. Я думаю, что все будет хорошо.
– Спасибо.
Ахметов отошел.
Наркес вышел из клиники и, пройдя широкий двор, вошел в здание Института. Поднявшись на лифте на четвертый этаж, прошел в свой кабинет. Юная девушка в приемной, сидевшая за секретарским столом, слегка приподнялась с места при его появлении.
– Здравствуйте, Наркес Алданазарович, – серебристым голосом произнесла она.
– Здравствуйте, Динара.
Девушка поступила на работу недавно, после окончания школы, и очень гордилась тем, что работала рядом с великим ученым нейрофизиологом.
В кабинете Наркес снял верхнюю одежду, прошел к столу и, нажав на кнопку, вызвал секретаршу.
В дверях показалась Динара.
– Всем, кто будет меня спрашивать, говорите, пусть звонят попозже. Я в клинике и буду очень занят.
Девушка молча кивнула и вышла.
Наркес решил собраться с мыслями перед необычным сеансом. Через двадцать минут он вышел из кабинета и пошел в клинику. На втором этаже он остановился около поста дежурной медсестры и попросил ее привести Баяна Бупегалиева из одиннадцатой палаты в кабинет гипноза. Затем пошел по коридору дальше. У двери с табличкой «Тихо! Идет сеанс гипноза!» остановился, открыл ее. В комнате было как всегда затемнено. Кровати, заправленные чистыми простынями, с чистыми наволочками на подушках, ласкали глаз белизной и уютом. У каждой кровати стояли невысокие и небольшие по объему аппараты для электросна. На них лежали полукруглые никелированные пластины с металлическими присосками. Наркес достал из шифоньера, стоявшего в углу, белый халат, надел его и присел на стул у небольшого столика. Сделал какие то пометки на бумаге. Неслышно отворилась дверь, и в кабинет вошли медсестра и Баян. Медсестра молча взглянула на Наркеса, докладывая без слов, что поручение выполнено, и также молча вышла.
Войдя в затемненную комнату с белоснежными простынями на кроватях, в которую не проникал ни один звук из внешнего мира, Баян сразу почувствовал себя в атмосфере покоя. Наркес подошел к нему и негромко, шутливо спросил:
– Ну, как, спать не хочешь?
Юноша принял шутку и мягко покачал головой.
– Это ничего, – так же негромко произнес, улыбаясь, Наркес. – Ложись вот на эту кровать, – указал он на ту, которая была поближе. – Верхнюю простыню сними, потом накроешься ею.
Он подождал, пока юноша разулся, снял верхнюю курточку больничной униформы, вытянулся на кровати, накрылся сверху белой простыней, подтянув ее к подбородку, и сказал:
– А теперь постарайся расслабиться.
Юноша закрыл глаза, стараясь лучше расслабиться, и в то же время внутренне приготовился к священнодействию.
– Повторяй про себя словесные формулы, которые я буду тебе говорить, – сказал Наркес и негромко, но требовательно стал медленно произносить:
– Я совершенно спокоен.
Юноша повторил про себя формулу.
– Я хочу, чтобы моя правая рука стала тяжелой.
Через несколько секунд добавил:
– Хочу, чтобы моя правая рука стала тяжелой.
Юноша непроизвольно пошевелил под простыней правой рукой.
Наркес не стал делать ему никаких замечаний и по прежнему негромко и монотонным голосом продолжал:
– Чтобы моя правая рука стала тяжелой.
– Моя правая рука стала тяжелой.
Юноша, все больше и больше успокаиваясь, медленно повторял про себя словесные формулы.
– Правая рука стала тяжелой.
Юноша чувствовал, как медленно тяжелеет рука.
– Правая рука тяжелая.
Наркес знал, что все тело и особенно конечности юноши налились тяжестью.
– Я совершенно спокоен.
– Я хочу, чтобы моя правая рука стала теплой.
– Хочу, чтобы моя правая рука стала теплой.
Юноша почувствовал, что рука начинает теплеть.
– Чтобы моя правая рука стала теплой.
– Моя правая рука стала теплой.
Тепло медленно разливалось по всей руке.
– Правая рука стала теплой.
– Правая рука теплая.
Правая рука Баяна вся стала теплой.
– Я совершенно спокоен.
– Сердце бьется спокойно и ровно.
Состояние покоя все больше и больше охватывало юношу.
– Сердце бьется спокойно и ровно.
Негромкий и требовательный голос властно подчинял сознание. По ровному дыханию юноши Наркес видел, что им овладело состояние дремы.
– Сердце бьется спокойно и ровно.
Состояние дремы все больше и больше овладевало Баяном.
– Я совершенно спокоен.
– Солнечное сплетение излучает тепло.
В области живота появилось тепло. Юноше уже было лень повторять формулы. Слова доносились до сознания приглушенно и отдаленно, теряя свою четкость.
– Солнечное сплетение излучает тепло.
Баян с трудом воспринимал формулы. Его неумолимо клонило ко сну.
– Я совершенно спокоен.
Голова юноши слегка отклонилась в правую сторону. Он погрузился в гипнотический сон, совершенно отличный от обычного сна. Доступ к внутренним структурам механизмов обучения и психики был открыт.
Наркес перешел к основной части внушения – формулам цели.
– Я очень люблю математику, – негромко и требовательно произнес он.
– У меня большие математические способности.
– Мои способности гораздо больше, чем я о них подозреваю.
– Я могу развить эти способности.
– Я очень хочу развить эти способности.
– Я постоянно буду развивать эти способности.
Голос Наркеса звучал негромко, но властно.
– Я постоянно буду развивать математические способности.
– Я очень хочу развить математические способности.
– Руки напряжены.
Руки юноши под простыней зашевелились.
– Глубокое дыхание.
Баян глубоко вздохнул.
– Открываю глаза.
Юноша открыл глаза.
– Ну, как спал? – уже громко спросил Наркес.
– Знаете, нет ощущения, что спал. Наоборот, устал вроде немного…
– Так и должно быть, – сказал Наркес.
Подождав, пока юноша заправил кровать и направился к выходу, напомнил:
– Завтра в десять ноль ноль.
Наркес снял халат, повесил его в шифоньере, открыл шире форточку окна и вышел. Не успел он закрыть за собой дверь, как к нему подошли родители Баяна Айсулу Жумакановна и Батыр Айдарович Бупегалиевы, молодые люди тридцати девяти сорока лет.
– Ну, как прошел сеанс? – с нетерпением спросила Айсулу Жумакановна. Этот же вопрос сквозил и во взгляде ее мужа.
– Все будет хорошо, – глядя на молодых родителей, ответил Наркес. – Вы не волнуйтесь.
Он взглянул на родителей, ожидая новых вопросов.
– А как он будет чувствовать себя после сеанса? – продолжала с беспокойством расспрашивать Айсулу Жумакановна. – Мы можем его сейчас увидеть?
– Он чувствует себя сейчас так же, как и до сеанса. Но ему надо немного отдохнуть. Было бы желательно, если бы вы пришли проведать его позже, вечером.
Родители согласно закивали.
– Даже больные, которым сделана операция на мозг, на второй день чувствуют себя хорошо и проявляют интерес ко всему окружающему. Баян же не больной и у него пет никаких осложнений и рецидивов, как у других.
Узнав обо всем, что их интересовало, родители, попрощавшись, ушли. Наркес прошел в ординаторскую. В ней никого не было. Только сейчас он почувствовал большую усталость. Сказывалось не столько напряжение сеанса, сколько ночь, проведенная без сна. Посидев несколько минут на диване и немного отдохнув, он подошел к телефону и позвонил в свою приемную. Трубку взяла Динара.
– Я немного задержусь после обеда. Если кому нибудь я буду нужен, пусть звонит попозже.
Наркес опустил трубку на рычаг и взглянул на часы. Был час дня. Он вышел из клиники, сел в машину и поехал домой.
Дома была только мать. Шолпан еще не вернулась из института. Она приходила обычно в половине третьего. Шаглан апа встретила сына в дверях и, дождавшись пока он прошел в зал и удобно устроился в кресле, спросила:
– Ия, Наркесжан, как прошла твоя работа?
– Кажется, хорошо. Устал только немного.
– Ты же не спал всю ночь, – заметила мать. – Я лежала в своей комнате и все чувствовала. Сейчас пообедай, потом ляг и поспи. Разве нельзя после обеда не ехать на работу: у тебя же сегодня трудный день?..
– Ночью высплюсь. А пока на Баяна надо взглянуть. И других дел немало.
– Я сейчас быстренько накрою на стол… – заспешила Шаглан апа. Наркес встал из кресла и, медленно ступая, пошел вслед за матерью на кухню.
Шаглан апа поставила на плиту горячие большой и маленький чайники, и, пока они снова вскипели, накрыла на стол. Наркес пообедал, отдохнул еще полчаса и поехал в клинику.
Карим Мухамеджанович Сартаев, грузный и пожилой мужчина лет шестидесяти, был занят делами, когда дверь кабинета открылась и заглянула секретарша:
– К вам пришел Капан Ахметов, из Института экспериментальной медицины.
Сартаев немного подумал, затем сдержанно сказал:
– Пусть войдет.
Через минуту в кабинет вошел Ахметов. Карим Мухамеджанович приветливо встал из за стола ему навстречу. На широком, смуглом и непроницаемом лице его, изрезанном резкими и глубокими морщинами, почти незаметно одновременно мелькнули радость и беспокойство. Капан Кастекович мгновенно отметил про себя эту мимолетную реакцию по жилого ученого, наклонив голову и больше не глядя на него, спокойным и уверенным шагом подошел к нему.
– Здравствуйте, Каке, – свободным жестом старого знакомого протянул он руку.
– О, Капанжан, – любезно произнес Карим Мухамеджанович, пожимая руку молодого ученого с особой теплотой. – Что то я не вижу вас в последнее время. Как ваши дела? Что нового в Институте? В вашей лаборатории?
– Спасибо. Все хорошо. – Капан Кастекович взглянул на часы.
– Я слушаю, Капанжан, – сказал Сартаев, приготовившись внимательно слушать.
– Каке, – без промедления начал Капан Кастекович, – тот джигит… начал новый эксперимент… Если он добьется в нем успеха, то его вообще никто и никогда не остановит…
– Какой эксперимент? – спокойно переспросил Сартаев. Лицо его по прежнему оставалось непроницаемым, но Капан Кастекович знал, какие чувства возникли сейчас в душе пожилого ученого.
– Он хочет путем стимуляции, путем цикла в десять сеансов гипноза резко усилить способности человека с ординарным генотипом. – Левый глаз Сартаева дернулся в нервном тике. – Студента первого курса математического факультета КазГУ Баяна Бупегалиева. Он сейчас находится в клинике.
Карим Мухамеджанович по прежнему молчал. Новость была для него более, чем неприятной и неожиданной. Капан Кастекович понимал его состояние.
– Когда это случилось? – после затянувшегося молчания спросил пожилой ученый.
– Сегодня утром.
– Ночью он лег спать ровно в половине четвертого. Я читал каждую его мысль. Это было что то слишком редкое и грандиозное…
– Он не упомянул об этом эксперименте в плане работ за этот год, – после некоторого молчания снова произнес Сартаев.
– У него были свои соображения, – сказал Капан Кастекович, прекрасно понимая, о чем он умалчивает.
Сартаев тоже прекрасно понимал его. Они давно и хорошо знали друг друга. Их объединяло нечто большее, чем дружба.
Пожилой ученый молчал. Во взгляде его вдруг мелькнул немой вопрос. Это был даже не вопрос, а проявление слабой и запоздалой надежды, в иллюзорность которой он не верил сам. Капан Кастекович сразу прочитал его мысли.
– Я всегда рассказывал вам о его замыслах, но их никогда не удавалось предотвратить… Можно влиять на всех людей, в разной степени, но на него… он не поддается никакому влиянию извне. У него необыкновенная воля и мощное самовнушение – этот психологический барьер совершенно нельзя пробить. Но…
– Капан Кастекович снизил голос, словно их кто то мог услышать, – на этот раз ему можно помешать…
Взгляд Сартаева стал напряженным. То разгораясь, то затухая от силы желания и сомнений, в нем вспыхнула долгожданная надежда.
– Есть единственный способ… – негромко продолжал Капан Кастекович. – Можно повлиять на неокрепшую психику юноши и помешать ему воспринять гипнотические внушения Наркеса.
– Если бы удалось сорвать этот эксперимент, то, ссылаясь на него, как на большую или малую неудачу, можно было бы сместить его с поста директора. – Сартаев немного помедлил и продолжал: – Мы бы не посмотрели, что он лауреат… За ним есть грешки, но нам нужны большие мотивы…
Капан Кастекович снова взглянул на часы.
– Он скоро подъедет к Институту. Сейчас он отдыхает дома. Ему можно уставать, а мне уставать нельзя. – Он энергично встали взглянул на Сартаева.
– Я постараюсь, – коротко сказал он.
– Я тоже поищу кое какие пути…
Они обменялись рукопожатиями, и Капан Кастекович вышел.
Сартаев, оставшись один, задумался.

3